Фэнтези 2007 - Страница 60

Слухи, будто бы у добровольцев начинались от этого телесные изменения, — ложь. Рогов, копыт или клыков ни у кого не вырастало. Но наличие рогов — не главное. Большие рыбы плавают на глубине, где тихо.

Тремя боевыми ипостасями Джеймса, выпускника храма Шестирукого Кри, были гнолль, стоким и гарпия. Гнолль-псоглавец первым сорвался с цепи. Рыча и брызжа слюной, он ничегошеньки не понимал.

Но жить хотел так, как людям и не снилось.

Со второго раза Джеймсу удалось прорваться к окну. Проломив раму телом, он вывалился наружу, чудом избежав удара в спину. Падение длилось вечность. Впору было поверить, что у молодого человека и впрямь прорезались крылья — или что-то случилось со временем, что безусловно куда обыденней, нежели крылатые виконты.

Он падал, и рычание превращалось в пронзительный визг.

Собаки так не визжат.

Так визжат гарпии, пикируя на добычу.

Внизу, на пустыре, привязана к крюку, торчащему из стены, ждала верблюдица. Беговая верблюдица, совсем молодая — на ней, вероятно, приехал второй подмастерье. Почему верблюдицу оставили здесь, а не завели во двор, оставалось загадкой. Когда ей на горб упала визжащая бестия, верблюдица не на шутку испугалась, оборвала повод и понесла.

В синюю ночь.

Под желтым месяцем.

Человек, тем более раненый, истекающий кровью, свалился бы со спины животного в первую же секунду. Но гарпия в Джеймсе Ривердейле хотела жить не меньше гнолля. Вцепившись в верблюдицу так, словно страшные когти гарпии на самом деле выросли у него взамен обычных ногтей, закостенев в мертвой хватке, хрипя и захлебываясь гортанным клекотом, Джеймс несся прочь, оставляя Баданден за спиной.

Он лишился чувств, но это ничего не значило.

Гарпия очень хотела жить.

* * *

Пламя свечей бьется в истерике.

Оно рвется прочь из кабинета, по которому, словно взбесившись, мечутся четверо людей. Их тени пляшут на стенах; одна из них кажется не вполне человеческой. Впрочем, в подобной круговерти легко ошибиться, приняв иллюзию за истину. Пламя хочет оборвать привязь фитиля, взлететь огненным мотыльком и сгинуть в синей ночи. Яростный рык гнолля, лязг стали, хриплые выдохи. Брызжет кровь — раз, другой, третий. Бойцы движутся быстро, нечеловечески быстро — глаз не успевает уследить за ними, клинки размазываются мерцающими полукружьями, безумный танец длится…

Миг неподвижности.

Огонь свечей — в глазах бойцов. Тяжело дыша, они сжигают друг друга взглядами. Человек-гнолль знает: танец не бывает вечным! — в следующий миг он меняется, взлетает, пронизывая собой сумрак кабинета, кишащий смертью. Отчаянный треск оконной рамы, победный звон стекла…

Полет.

Полет сквозь безвидную мглу — долгий, тягучий.

Это сон.

Это конец.

Он открыл глаза.

«Скорее, надо бежать! Где-то рядом — верблюдица…»

Подняться не получилось — ни с. первого раза, ни со второго. Ноги отказывали — так кредитор отказывает несостоятельному, растратившемуся в пух и прах должнику. Тело пронзали молнии боли, короткие и ветвящиеся. Шипя и бранясь, он снова повалился на песок.

«Скорее! Они уже опомнились!., сейчас будут здесь…»

С третьего раза ему чудом удалось встать. Непослушные пальцы вцепились в полуобвалившуюся стену. В стену. В разрушенную стену…

Медленно, словно боясь лишиться чувств от резкого движения, он огляделся по сторонам. Ночь. Огромный месяц сияет ядовитой желтизной — золотой серп в фиолетовом брюхе неба. В неестественно ярком свете меркнет и тускнеет россыпь колючих крупинок — звезд.

Да ты поэт, насмешливо свистнул ветер в руинах.

Остатки строений наполовину занесены песком. Чудом сохранилась горбатая арка. Дальше — упавшие колонны, выщербленные ступени ведут в прошлое. Древняя кладка: камень иссушен временем и ветром, крошится под руками.

Песок под лучами месяца искрился, отливая синевой. Ночной воздух дрожал, тек прозрачными струями. Так бывает только в жаркий полдень. Барханы оплывали человеческими профилями, чтобы сложиться в иную маску. Меж развалинами бродили — тени? призраки? — или просто глаза видят то, чего нет?

Так бывает, когда человек умирает.

Кто-то рассказывал.

Кто? Когда?

Неважно.

Грань между жизнью и смертью. В такие мгновения возможно все. Недаром пейзаж кажется знакомым, хотя он точно знает, что никогда не бывал в этом месте. Словно вернулся домой. На родину, которой прежде не видел, но, тем не менее, узнал с первого взгляда.

На Джеймса снизошел покой. Он сделал все, что мог. Вырвался из западни, ушел — и теперь умрет здесь.

Дома.

Надо лечь и уснуть. Чтобы больше не проснуться. Это очень просто. Не надо ничего делать, доказывать, спешить, сражаться, убегать или догонять, идти по следу…

Лечь и уснуть.

Но что-то еще оставалось в нем. Воля к жизни, которую не смогли до конца поглотить призрачные тени, древние руины, ядовито-острый серп в небе и синие искры песка под ногами. С трудом оторвавшись от стены, оставив на камне бурые пятна, Джеймс, шатаясь, побрел наугад, в глубь мертвого города. Казалось, развалины возникают из ниоткуда и исчезают в никуда, растворяясь в ночи. Земля качалась под ногами, будто палуба утлого суденышка, руины сменялись низкими барханами, чьи профили были когда человеческие, а когда и не вполне.

Ветер шуршал песчаной поземкой.

Приляг, отдохни…

Он шел, пока не упал. С облегчением смертника, поднявшегося на эшафот, привалился к шершавой стене, хранившей остатки дневного тепла. Веки отяжелели, глаза слипались, тело налилось свинцом. Боль в многочисленных ранах притупилась, сделавшись умиротворяющей.